на днях меня разбудил звонок городского телефона. я постаралась звучать бодро.
- я по объявлению, - сказал как будто чуть смущённый немолодой голос мужеского полу.
- по какому? - спросила я, бодро зевая.
- "приятная женщина скрасит ваш досуг", - засмущался он ещё больше.
- ууу... - начала я и, спохватившись, бодро, но жестоко продолжила: - вы ошиблись.
два раза в тот день у меня звонил телефон, но после "алло" трубку вешали.
вот же бедолага, думаю я.
а вдруг это так бесчеловечно подшутили надо мной?
нет, нет. тогда бы звонков было больше, правда? и не домой.
приятнее думать, что это мужик лажанулся с номером)))

а Линор Горалик дала интервью журналу "Серебряный клуб".
читая её, я начинаю испытывать какую-то младенческую радость от процесса познания - младенческую потому, что у младенца (и у ЛГ) есть физиологическая потребность познавать, а у меня в моём обычном состоянии такой потребности нету.

Линор, как не затеряться среди всего множества текстов?
— Знаете, я дам наивный ответ, но метод, мне кажется, никогда не менялся, — даже когда не было никакого интернета. Единственный известный мне как читателю метод не затериваться среди какого-то числа текстов — это читать больше. <...>

Что, на ваш взгляд, происходит сейчас с языком? Что это за метафора такая «обнищание языка», «вырождение»?
— Мое впечатление как человека, который язык слушает и использует, — с языком происходят безумно интересные вещи. Слов «обнищание» и «вырождение» я вообще не понимаю, но мне кажется, что вырождение — это когда чего-то становится меньше. У меня же впечатление, что языка, наоборот, становится больше, — больше модусов речи, больше лингвистических пластов, одновременно существующих в языковом пространстве. О вырождении языка обычно говорят люди, которых раздражает, что язык их узкой социальной группы перестает быть единственно правильным и приемлемым. Мне же кажется, что язык, как и в любой период социальных переломов, делается сложнее, полнее и больше. И, кстати, вечный процесс взаимоотражения языка и общества сегодня, кажется мне, снова предлагает нам новые способы думать не только на языке, но и о языке.
<...>
В студенчестве я проходила практику в школе. И вот однажды я поссорилась с директором школы из-за того, что она утверждала, что классику в метро читать нельзя, а современную литературу можно. Что вы думаете по этому поводу?
— Мне кажется, я думаю по этому поводу то же, что и вы. Ваш вопрос носит риторический характер, верно? Но на самом деле я понимаю, мне кажется, что беспокоило эту даму, и в этом беспокойстве нет ничего наивного или дикого: думается, мы все его испытываем, но выражаем это в менее прямой манере. Ей бы хотелось, наверное, думать, этой даме, что есть какая-то Великая Литература, к которой можно относиться как к ориентиру, как, может быть, к замене религиозного символа даже; как к эстетическому и этическому абсолюту. А мы понимаем, что для многих, многих поколений в России культура и, особенно, литература играла и играет именно эту роль. Эта потребность иметь ориентиры такого рода очень велика у всех нас, и литература, та, иная, узко понятая, широко понятая, частый и очень неплохой ориентир. Логика, по которой ты решаешь для себя, что вот эта литература — это святое, а вот эта литература — это какашка, существует, наверное, почти у каждого из нас. Это — логика самозащиты, она позволяет нам думать: «Я знаю, где проходит грань культуры, и не обязан смотреть в другую сторону. Я не обязан интересоваться другим, я не обязан беспокоиться об остальном, я знаю, что такое «хорошо», а что такое «плохо»». Такой подход освобождает нас от множества тяжелых обязанностей: например, от пересмотра собственных ценностей, когда приходит время. У каждого из нас достаточно литературы, которую мы никогда не читали, но твердо знаем, что она плохая, или музыки, которую мы никогда не слушали, но твердо знаем, что это гадость. Одни люди отдают себе отчет, что в этой логике есть минусы, другие — не отдают, но эту вашу учительницу нетрудно понять.